РАССКАЗЫ РАФАЭЛА ПАТКАНЯНА. ВАРТЕВОР

ВАРТЕВОРЪ *).

(РАЗСКАЗЪ КОЖЕВНИКА ОВАНЕСА.)

I.

Я не изъ тѣхъ людей, которые, сами состарѣвшись, отдаютъ предпочтенье старымъ людямъ, старымъ обычаямъ и привычкамъ, и на всемъ новомъ, — будь это человѣкъ, или предметъ, — находятъ какое-нибудь пятно. Нѣтъ, я не изъ такихъ! По моему, что хорошо, то хорошо, будь оно старое, или новое; точно также, коли что плохо, такъ плохо, хотя бы шло отъ нашихъ прапрадѣдовъ.

Вѣдь вотъ, кажись, не старый городъ нашъ Нахичевань, — думается мнѣ, и ста лѣтъ еще не прошло съ его основанія. Изъ армянскихъ городовъ Нахичевань самый новый. Тифлисъ, Астрахань, — это старые города. Можетъ быть, имена патріотовъ, построившихъ эти города, и забыты, потому что вѣдь патріоты эти, вѣроятно, были дѣтьми либо Гайка, либо Траата, — а Гайкъ и Траатъ умерли, по крайней мѣрѣ, лѣтъ 500 тому назадъ **), а можетъ, и больше. И плиты надъ ихъ могилами, вѣроятно, давно испортились и уничтожились. Очень сомнительнымъ кажется мнѣ, чтобы въ ту пору были уже буквы и цифры; такъ какъ же это, скажи мнѣ на милость, безъ буквъ и безъ цифръ можно теперь вычислить ихъ время? Право, тѣ, которые пишутъ исторію о старомъ времени, все отъ себя сочиняютъ. По моему, всѣ ихъ сказанія — одна ложь, выдумка!

*) Подъ именемъ Вартеворъ (на древне-армянскомъ языкѣ и современномъ обще-армянскомъ литературномъ нарѣчіи Вардаваръ) извѣстенъ праздникъ, справлявшійся въ языческой Арменіи, а впослѣдствіи, по введенія христіанства, отождествленный съ праздникомъ Преображенія. Въ наши дни она отличается шумнымъ весельемъ почти повсюду, гдѣ живутъ армяне; между прочимъ особымъ оживленіемъ отличается чествованіе его въ Нахичеваниѣ на Дону. Подробное описаніе того, какъ теперь справляется нахичеванцами Вартеворъ, см. въ очеркѣ Ю. Веселовскаго „Армянскій уголокъ на югѣ Россіи (изъ воспоминаній туриста)“, Русск. Вѣдом., 1892 г., № 273.

**) О томъ, когда въ дѣйствительности жили Гайкъ и Траатъ, и какова ихъ роль въ исторіи, см. примѣч. на стр. 12.

— 397 —

Но не подумай, что и Библія такова, — нѣтъ, здѣсь все, все, что ни написано, истинно *). Да и въ книгѣ сказано, что однажды Богъ явился въ огненномъ кустѣ, а кустъ все горѣлъ, да горѣлъ, и не могъ весь сгорѣть. И Богъ сказалъ: „Моисей, Моисей!“ А Моисей въ отвѣтъ: „Что повелишь, Боже?“ И Богъ сказалъ: „Пойди и разскажи народу Мою исторію!“ Моисей отвѣтилъ: „Какъ же мнѣ разсказать, когда я косноязычный?“ А Богъ сказалъ: „Что въ того, что ты косноязычный? Открой ротъ!“ Моисей открылъ ротъ, и Богъ дунулъ ему въ ротъ Свой духъ, — на подобіе раскаленнаго желѣза.

Когда такимъ образомъ Моисей исполнился Божественнаго духа, онъ сдѣлался настоящимъ ученымъ, образованнымъ человѣкомъ (а прежде-то онъ былъ простымъ рыболовомъ); прошедшее и грядущее онъ въ одну минуту изучилъ. И взялъ онъ, значитъ, двѣ каменныя доски, и началъ на нихъ писать; все, что ни есть на землѣ, все написалъ: тутъ и Траатъ, и двѣнадцать мучениковъ Григорія Просвѣтителя, тутъ и мученіе Господа нашего Іисуса Христа, и проповѣдь апостольскихъ огненныхъ языковъ, — однимъ словомъ, вся древняя исторія на этихъ самыхъ моисеевыхъ доскахъ. А Моисей-то, хотя самъ былъ евреемъ, все это написалъ на армянскомъ языкѣ (въ то время, кромѣ насъ, армянъ, никто и не зналъ грамотѣ, — все остальные были, какъ теперь папаи). Ну, да вѣдь тогда армянскій языкъ еще не былъ такимъ безтолковымъ и грубымъ; онъ назывался „грабарскимъ“, книжнымъ.

И говорятъ, будто венеціанскіе монахи — рыбобы и **) нашли эти доски, и все, что было на нихъ, описали на пергаментъ, затѣмъ напечатали и роздали по церквамъ. Вотъ эти печатныя книги и называются Библіей, Святымъ Писаніемъ!

Однако я, кажется, немного отступилъ отъ разсказа; о чемъ-то началъ-было говорить, да забылъ, и другое сталъ разсказывать.

*) Дальнѣйшій эпизодическій отрывокъ прекрасно рисуетъ воззрѣнія и подчасъ смѣшныя понятія и представленія человѣка невѣжественнаго, желающаго разсуждать о высокихъ предметахъ.

**) Разсказчикъ даетъ венеціанскимъ католикамъ насмѣшливое названіе „рыбобыи“, намекая на то, что они ѣдятъ въ постъ рыбу, что запрещается армяно-григоріанскою церковью.

— 398 —

II.

Сегодня день Вартевора. Множество народу, какъ ты знаешь, отправляется въ Сурпъ-Хачъ *), — кто въ фаэтонѣ, кто на линейкѣ, кто на дрогахъ, а кто и пѣшкомъ. То же было и въ старину, только, правда, тогда не было такихъ дорогихъ экипажей и лошадей. Въ дни моей молодости самая дорогая лошадь стоила 30 рублей ассигнаціями, и у самого почтеннаго ага была, обыкновенно, одна бричка, а остальные ѣздили на простыхъ дрогахъ и телѣгахъ, и на нихъ-то отправились они и въ Сурпъ-Хачъ, и въ Сурпъ-Каралетъ; а теперь, видишь ли ты, бричка, дроги простая и телѣги вышли изъ моды. Да это еще что, — даже дрожки, и тѣ изъ моды вышли! По правдѣ сказать, мнѣ и самому не нравилось, когда у насъ впервые ввели въ моду дрожки: это одѣлали Марья Егоровна и Татьяна Гусникова; онѣ тогда слыли за нахичеванскихъ модницъ. Какъ бы то ни было, прежде Вартеворъ праздновали иначе. Да! что бишь я хотѣлъ спросить? Вартеворъ, — что бы это значило? Не значитъ ли это: обливать водой, потому что у насъ въ этотъ день, шутя, обливаютъ другъ друга водою изъ вѣдра или изъ кувшина, крича „Вартево-о-орѣ!“ и покатываясь со смѣху **). Это самая любимая шутка нашихъ нахичеванцевъ, подобно тому, какъ на масляницѣ пришиваютъ подолъ платья къ постели или подушкѣ, и неожиданно крикомъ „пожаръ!“ пугаютъ людей. Ужасные шутники наши нахичеванцы!

Хотя я былъ тогда малъ, а все-таки я помню, что, когда мы ѣздили въ Сурпъ-Хачъ, мы забирались въ садъ, прятались въ камыши, и съ крикомъ „Вартеворъ!“ обливали водою прохожихъ. Это продѣлывали мы, дѣти, и старшіе намъ не уступали:

*) Подъ именемъ Сурпъ-Хача (Св. Крестъ) извѣстенъ армянскій монастырь, основанный болѣе ста лѣтъ тому назадъ и расположенный въ шести верстахъ отъ Нахичевана на Дону; онъ замѣчателенъ, между прочимъ, тѣмъ, что въ немъ покоятся построившіе Патканьянъ и Надбандянъ и архимандритъ Арутюнъ Аламдарянъ, — учителя Абовьяна и Назарьяна. Около монастыря находится садъ — любимое мѣсто прогулокъ всѣхъ нахичеванцевъ.

**) Въ дѣйствительности слово Вартеворъ, изъ котораго образовалась нахичеванская форма Вартеворъ, обозначаетъ „раздѣтъ розъ“ (слово „варта“ — роза); въ древности его справляли во время цвѣта розъ, въ честь богини Астхикъ.

— 399 —

мужчины, женщины, молодые люди, дѣвушки, — все по обычаю держали въ рукахъ кружки съ водой и обливали другъ друга, тоже крича „Вартеворь!“ По временамъ, толкая другъ друга, нѣкоторые летѣли въ воду; при этомъ тотъ, кто падалъ, не столько боялся промокнуть, сколько выпачкаться въ грязи, потому что вѣдь въ пруду Сурпъ-Хача больше грязи, чѣмъ воды; если туда попадешь, врядъ ли самъ выберешься оттуда, все глубже и глубже будешь вязнуть; а грязь-то тамъ вонючая; какихъ только гадовъ тамъ нѣтъ, — и лягушки, и пиявки, и черви, — настоящая лужа!

Такъ было въ доброе, старое время. Что бы тамъ ни было, а жаль тогдашняго Сурпъ-Хача! Правда, тогда не было такихъ прямыхъ, стройныхъ деревьевъ, — если и были какія деревья, то и тѣ кривыя, корявыя и червьявыя, — а все же, что скрывать! въ тѣ дни было гораздо веселѣе! По временамъ я задаю себѣ вопросъ: почему иногда человѣкъ все старое больше любитъ, а на новое ему и смотрѣть не хочется, — потому ли, что все старое было хорошо, или потому, что, вспоминая дни своей молодости, связанныя съ ними игры и веселыя, онъ испытываетъ какое-то особенное, пріятное ощущеніе! Не знаю, а мнѣ такъ думается, что чѣмъ дальше, тѣмъ все становится хуже…

Въ наше время въ Сурпъ-Хачѣ теперешней ротонды и буфета не было, а всѣ богомольцы приносили изъ дому то, что было необходимо. Было принято еще наканунѣ приготовлять въ изобиліи всякіе пирожки, пирожики, хакурау*, жареныхъ цыплятъ, чаю, сахару, икры, балыка, сыру, рому, вина, водки, мяса для шашлыка; даже уголь и щепки брали съ собою.

Вотъ мы прибыли въ Сурпъ-Хачъ. Кто подъ тѣнью деревьевъ раскинулъ палатки, у кого ихъ не было, тотъ разстилалъ коверъ на зеленой травѣ, по старинному обычаю, и мужчины и женщины садились въ кружокъ; другой, уткнувшись носомъ въ подушку, громко храпѣлъ. Въ это время тѣ, кто былъ помоложе, доставали изъ корзины стаканы, блюдечки, чайники и бутылки съ ромомъ, ставили самоваръ и разводили огонь для шашлыка; когда самоваръ начиналъ кипѣть, и изъ разведеннаго огня поднимался и разстилался вокругъ насъ ѣдкій дымъ, — алѣйный врагъ комаровъ

* Хакурая — жареная баранина.

— 400 —

и мошекъ,— тогда все просыпались, и тутъ-то начиналась наша пирушка. Помнишь, да это быль настоящій рай, чего же намъ было еще желать?..

III.

Теперешнее веселье просто полушки не стоитъ; въ самомъ дѣлѣ, на что это похоже: посреди сада выстроили деревянный домъ, который назвали ротондой; наполнили его русскими лакеями, и это, говорятъ, буфетъ; а вокругъ ротонды, подъ тѣнью деревьевъ, выстроили какія-то курятники, и это, говорятъ, бесѣдки! Стаканъ чаю стоитъ теперь 10—15 копѣекъ; немного шашлыку захочешь сдѣлать, долженъ отдать полтинникъ, а то и цѣлый рубль; за рюмку водки или вина, съ наперстокъ величиною, берутъ 20—30 копѣекъ… Ну васъ, съ вашей ротондой, буфетомъ и лакеями! вѣдь они просто безбожно поступаютъ!

Правда, ты все-таки можешь по своему расположиться на травѣ, развести самоваръ, — но только лакеи то и дѣло шмыгаютъ вокругъ тебя, смотрятъ насмѣшливо, пренебрежительно, а съ другой стороны по послѣдней модѣ одѣтая дочь церемонится: „наша, другіе этого не дѣлаютъ, а мы зачѣмъ будемъ дѣлать!“ надъ нами будутъ смѣяться; будутъ говорить“, и т. д., и т. д. Все это тебя страшно надоѣстъ, плюнешь и будешь дѣлать то, что всѣ дѣлаютъ. И вотъ, каждая поѣздка въ Сурпъ-Хачъ обходится въ 10—13 рублей,— въ нѣсколько часовъ лишаешься столькихъ рублей! Съ того времени, какъ выдумали эту ротонду и буфетъ, я возненавидѣлъ садъ Сурпъ-Хача,— такъ онъ мнѣ опротивѣлъ!

IV.

Съ тѣхъ поръ, какъ выстроили ротонду и разбили въ городѣ бульваръ, съ тѣхъ поръ, какъ ростовскій садъ началъ процвѣтать, расходы въ нашемъ городѣ увеличились вдвое, а, можетъ быть, и больше. Повѣрите ли: дочь послѣдняго извозчика не хочетъ отставать отъ моды; она согласна впроголодь оставаться, ослѣпнуть надъ шитьемъ чужихъ платьевъ, только бы прогуливаться на бульварѣ или въ саду Сурпъ-Хача въ длинномъ платьѣ съ хвостомъ, подъ руку со своими подругами. И для чего? все для того, чтобы увлечь какого-нибудь молодца. А о богатыхъ и говорить нечего, онѣ давно перещеголяли русскихъ мѣщанокъ.

— 401 —

Право, я не солгу, если скажу, что въ Нахичевани ты можешь увидѣть то, чего не видишь даже въ Москвѣ.

Прежде, бывало, мы жаловались на дороговизну матеріи на платье. И вотъ, жалуясь, поговаривая, да подслышавшись, мы отучили дѣвицу отъ дорогаго платья. А теперь, хоть матерія и дешевая, да плата за работу увеличилась, и вдобавокъ теперь, вмѣсто одного платья, носятъ 5—6, — вотъ и получилось опять то же самое!

Конечно, какъ прежде, такъ и теперь, все это дѣлается для того, чтобы подцѣпить себѣ муженька. Но, думается мнѣ, не были ли прежніе-то мужчины и женщины скромнѣе и совѣстливѣе?…

V.

Въ Нахичевани два мѣста увеселенья: одно—въ церковной оградѣ св. Георгія, въ день „Хидрелеза“*, другое — въ монастырскомъ саду. И то, и другое,— между нами будь сказано,— подъ предлогомъ богомолья, сдѣлались мѣстомъ исканія жениховъ для незамужнихъ дочерей. Вотъ мы заговорили о Вартеворѣ; такъ дай я тебѣ разскажу одну исторію, происшедшую въ день Вартевора. Ты, какъ мнѣ довелось узнать, большой охотникъ до старыхъ происшествій, любишь слушать разсказы объ нихъ, и на бумагу заносить. Что жъ, это не глупо! Коли наша исторія хороша, пусть сыновья берутъ съ насъ примѣры; коли глупа — пусть они остерегаются нашихъ промаховъ. Жаль, что наша публика боится выставлять на показъ свои недостатки: какова была бы участь больного, еслибы онъ скрывалъ свои язвы и раны на тѣлѣ, или какія-нибудь внутренніе недуги?

* Церковь св. Георгія расположена между Нахичеваномъ и Ростовомъ; около нея и гулянье, въ день храмоваго праздника бываетъ гулянье. Хидрелезъ—турецкое названіе св. Георгія.

— 402 —

VI.

Отецъ мой,—царство ему небесное,— въ старости лавку свою окончательно передалъ мнѣ, онъ уже болѣе не вмѣшивался въ мои счеты и расходы. Онъ или по цѣлымъ днямъ просиживалъ въ кофейныхъ, и проводилъ тамъ время за картами, или выходилъ на базаръ и бесѣдовалъ цѣлыми часами со своими сверстниками, — ты знаешь, о чемъ они говорятъ: все больше о священникахъ, да о монахахъ *); а то такъ просто храпѣлъ, развалившись на диванѣ. Заходилъ онъ иногда въ мой магазинъ, но это случалось очень рѣдко. А если, бывало, и зайдетъ посидѣть, то немного посмѣется съ приказчиками, да и отправится опять по своимъ дѣламъ. Вообще у отца моего, — царство ему небесное, — былъ веселый нравъ.

Какъ я сказалъ, онъ совсѣмъ не вмѣнивался въ мои счеты и книги. „Получишь прибыль“, говаривалъ онъ частенько, — „для себя получишь; потерпишь убытки — тоже для себя. Отнынѣ я больше надъ тобой стоять не буду, — довольно! мое дѣло кончено. Въ молодости я достаточно потрудился, помучился, — хоть въ старости-то немного отдохну, успокоюсь. Все, что у меня было, я отдалъ тебѣ. Будь я проклятъ, если утаилъ отъ тебя хоть одну копѣйку! Развѣ ты не единственный мой сынъ? отъ тебя-то утаить? да кому же я дамъ свои деньги? На тотъ свѣтъ, что ли, мнѣ ихъ нести? Коли ты жалѣешь наши сѣдыя головы, и не хочешь посрамить насъ передъ народомъ, Богъ да благословитъ тебя! А впрочемъ, какъ знаешь; что много толковать объ этомъ, сынокъ! Коли до сихъ поръ ты чему-нибудь научился, такъ хорошо, а то теперь уже поздно. Совѣты — не для твоихъ лѣтъ (тогда мнѣ было 24—25 лѣтъ), дѣлай, что тебѣ заблагоразсудится, — покупай, продавай, бери, давай; нѣтъ надъ тобою судьи! Но только, если упадешь, —самъ постарайся встать на ноги, если потеряешь, —найди способъ снова заработать; никогда не отчаивайся, не падай духомъ, точно вдова… А вотъ, если захочешь найти себѣ супругу, безъ меня и матери не выбирай; вѣдь и мы не на травѣ росли, и мы кое-что понимаемъ въ женщинахъ; если захочешь жениться, не давай никому слова, не посовѣтовавшись съ нами. Впрочемъ, если этого не захочешь, какъ хочешь, потому что, вѣдь, жена-то твоя съ тобою должна вѣкъ прожить, добро и зло съ тобою должна дѣлить; вмѣстѣ будете веселиться, и вмѣстѣ горевать. Все это я говорю къ тому, чтобы ты, если введешь въ нашъ домъ невѣстку, такъ ужъ ввелъ бы такую, чтобы и мы радовались, увидя на ея лицѣ, и любовались ею“.

*) Намекъ на то, что нахичеванцы не уживались ни съ однимъ изъ бывшихъ въ Сурпъ-Хачѣ монаховъ.

— 403 —

VII.

Во время закупки товаровъ, на Рождество, я часто ѣздилъ въ Москву. Когда оканчивались покупки, и багажомъ отправлялись купленные товары, недѣльку-другую для своего удовольствія я оставался въ Москвѣ, — такъ уже разъ завелъ себѣ эту привычку. Очень любилъ я проводить время съ женами и дочерьми московскихъ купцовъ, бесѣдовалъ съ ними, посѣщалъ театры, а иногда маскарады, балы. Что таить! танцовалъ я съ ними и вальсъ, и польку, а впослѣдствіи и кадриль, а иногда, тайкомъ отъ ихъ отцовъ и мужей, мы и за городъ кататься выѣзжали; да и подарки маленькіе имъ отъ меня перепадали. Вообще замѣчательно, что женщины для шутокъ, для забавы очень пригодны. Ахъ, молодость, молодость!..

Вотъ такъ-то частенько съ ними я шутилъ и бесѣдовалъ; но, о чемъ бы мы ни начинали бесѣдовать, въ концѣ-концовъ непременно сходили на свадьбу. Русскія женщины не разъ подшучивали надо мною и говорили, что мои родители, не справляясь даже съ моимъ желаніемъ, возьмутъ меня за уши, да и женятъ; кто имъ поправится, на той они и женятъ; потому что такой у васъ, у азіатовъ, обычай. А я имъ отвѣчалъ: „въ чемъ другомъ, дѣйствительно, я не поступлю, не спросясь ихъ, — ну, а въ женитьбѣ я и спрашивать не стану ихъ мнѣнія“. А онѣ еще больше надо мною подшучивали и говорили: „да развѣ вы поспѣете выйти изъ подъ родительской воли? гляди они не только прокатятъ васъ, а еще и царю на васъ пожалуются, — вотъ, дескать, какой у насъ блудный сынъ; да вдобавокъ еще и въ солдаты угонятъ…“ И такими-то рѣчами онѣ до того меня довели, что я однажды, возьми, да и скажи имъ: „да не будь я человѣкомъ, не видалъ мнѣ дневного свѣта, не радоваться мнѣ на будущихъ дѣтей моихъ, если я не женюсь самъ, по своему, не спросясь ихъ.“

Конечно, ясно было, для чего эти русскія женщины надо мною подшучивали: онѣ меня испытывали, не женюсь ли я на одной изъ нихъ, потому что знали, что наши армяне вообще очень привержены къ своей религіи; жениться на иноплеменницѣ или выдать дочь за иноплеменника они считаютъ не только позорнымъ, но и грѣховнымъ.

— 404 —

VIII.

Былъ воскресный день Вартевора.

Мать моя и отецъ, по христіанско-григоріанскому обычаю, попостившись всю недѣлю до Вартевора, въ субботу разговлялись.

И, какъ водится, до того много съѣли „губати“ (пироги) съ рыбой, да молочной каши, да лепешекъ, что себѣ разстроили желудокъ и едва-едва проспали до воскресенья; а не то чтобы встать: ослабли, что оба легли въ постель.

Такъ какъ я намѣренъ былъ въ тотъ годъ жениться, то мнѣ очень хотѣлось побывать въ это воскресенье въ Сурпъ-Хачѣ. „Можетъ быть“, думалъ я, „Господь Богъ укажетъ мнѣ мое счастье“. Видно было, что у меня на душѣ что-то дѣлалось. Мать моя, — царство ей небесное, — хоть и была нездорова, замѣтила это, и говоритъ мнѣ: „Что ты это, изъ за насъ раскисъ? Ты молодъ; вели заложить экипажъ, да и поѣзжай себѣ въ Сурпъ-Хачъ веселиться. Ты изъ за насъ не оставайся; мы уже какъ-нибудь проведемъ этотъ денекъ, а завтра, Богъ дастъ, мы и встанемъ съ постели. Иди, сынокъ, развейся немного. А когда подъ вечеръ воротишься, то, можетъ быть, и радостную вѣсточку намъ принесешь…“ Бога ради, этого-то я и хотѣлъ. Тотчасъ велѣлъ я заложить бричку. Но отецъ, какъ видно было, не понравились слова моей матери. „Къ чему ты все это говоришь?“ обратился онъ къ ней; „зачѣмъ ты его насильно гонишь отъ себя? Можетъ быть, онъ бѣдняга, и не хочетъ. Къ чему ты пристаешь? Да и погода, кажись, идетъ къ дождю. Какая вчера молнія была! Вотъ тебѣ, что хочешь, я дамъ, если сегодня ливня не будетъ.“ Но я притворился, будто не слыхалъ его словъ, пошелъ въ свою комнату, наскоро надѣлъ шитые въ Москвѣ сапоги, жилетъ и брюки, а сверху шинель, какую тогда носили, надѣлъ совершенно новую шляпу, сѣлъ въ бричку и поѣхалъ въ Сурпъ-Хачъ.

IX.

Было около часа, когда я пріѣхалъ туда. Монастырскій дворъ былъ весь уставленъ бричками, дрогами и другими подобными

— 405 —

экипажами. Всѣ комнаты были заняты. Не въ счетъ мѣстъ горѣли костры; надо одними висѣли котлы съ разными кушаньями, надъ другими — вертела съ шашлыкомъ. Какой-то смрадъ распространялся повсюду отъ дыма горѣвшихъ дровъ, торфа и бурьяна и отъ смѣси всякихъ запаховъ. Ржаніе лошадей, мычанье быковъ (тогда наши сельчане больше на быкахъ ѣздили), руготня и шумъ пьяныхъ крестьянъ, гиканье дьяволовъ, — все это вмѣстѣ производило такое впечатлѣніе на человѣка, какъ будто онъ находился въ самой серединѣ ярмарки. Да это и была ярмарка. Я первымъ дѣломъ, значитъ, какъ водится, зашелъ въ церковь, помолился спиной передъ пятью-шестью святыми, нѣсколько разъ перекрестился, отвѣсилъ поклонъ, попросилъ открыть привезенный изъ Ани каменный крестъ *), приложился къ нему, — и окончилъ свою молитву. Вышелъ я опять на церковный дворъ, и, такъ какъ за годъ передъ этимъ тамъ былъ похороненъ, блаженной памяти, архимандритъ Аламдарянъ **), и объ немъ еще помнили тогда въ народѣ, я тоже, какъ теперь, два-три раза приложился и къ его могилѣ, прочелъ Отче нашъ, да и спустился въ монастырскій садъ.

Я уже сошелъ по лѣстницѣ и одною ногою стоялъ на мосту, когда повстрѣчалъ двухъ дѣвушекъ, — обѣ въ бѣломъ платьѣ, обѣ одного роста; но одна изъ нихъ была, какъ ангелъ, хороша, а другая, —прости Господи, —на сальную бабу похожа: черная, угрюмая, да еще рябая; носъ длинный и кривой, ротъ большущій, доходившій до ушей, шея длинная и тонкая, —чисто у цыганъ. Прищурившись, долго смотрѣлъ я на красивую; а, между тѣмъ, какъ я смотрѣлъ на нее, некрасивая, вытаращивъ глаза, такъ глядѣла на меня, какъ будто хотѣла съѣсть меня живого. Просто тошно мнѣ становилось. „Боже мой, я говорилъ я про себя, -и есть же на свѣтѣ такіе уроды! Вотъ страшный вкусъ будетъ у того, кто на ней женится!“

*) Въ церкви Сурпъ-Хача хранится большой каменный крестъ, по преданію вывезенный армянами-переселенцами изъ Ани; всего изъ этого города вывезено три креста, которые сохраняются въ трехъ армянскихъ церквяхъ.

**) На надгробномъ памятникѣ Аламдаряна въ настоящее время красуется, между прочимъ, слѣдующая надпись на русскомъ языкѣ: „Здесь почиваетъ прахъ архимандрита Артемона Аламдаряна, умерщвленнаго разбойниками 32-го мая 1834 года. Незабвенному наставнику признательные ученики Тифлисскаго армянскаго училища Нерсесъ соорудили сей памятникъ въ 1865 году“.

— 406 —

X.

Забывъ, обращаясь мысленно ко второй, я такъ разсуждалъ самъ съ собой: „завидую твоей судьбѣ! Съ головы до ногъ осыпать тебя золотомъ и сапфирами, и то, кажется, мало! Кого будутъ обнимать эти нѣжныя, точно ангельскія крылыя, руки? къ чьей шей прильнутъ эти чудныя губы? кто приложится, — боюсь сказать „поцѣлуетъ“, — къ твоимъ атласнымъ щечкамъ, къ свѣтлымъ, какъ звѣзды, очамъ? Вотъ это, дѣйствительно, счастье, — имѣть такую жену…“

Дѣвушки тѣмъ временемъ уже дошли до половины лѣстницы; вѣроятно, онѣ направлялись въ церковь; а я все стоялъ, не сводя съ нихъ глазъ. Вдругъ слышу, кто-то позади меня произнесъ мое имя, и положилъ руку на мое плечо. Я обернулся, и вижу, что это — хуторянинъ Асватуръ. Онъ былъ порядкомъ на-веселѣ.

— На кого ты смотришь? спросилъ Асватуръ.

Я поднялъ глаза наверхъ и указалъ на двухъ дѣвушекъ въ бѣлыхъ платьяхъ.

— Что же, понравились онѣ тебѣ, что ли? спросилъ Асватуръ.

— Да какъ же иначе? конечно! отвѣтилъ я.

— Впрочемъ, что тебѣ она понравилась, это пустяки; вотъ родителямъ-то понравится ли, это вопросъ.

Я тотчасъ вспомнилъ слова московскихъ русскихъ женщинъ, и мнѣ стало ужасно досадно.

— Пусть только мнѣ понравится; стану я смотрѣть, нравится ли она родителямъ! Какое они имѣютъ право вмѣшиваться въ мое счастье? Пусть не сердятъ меня, — а то я безъ нихъ присватаюсь… А что, ты знаешь навѣрное, чья это дочь? спросилъ я.

— Какъ же не знать! если мнѣ не знать, то кому же? отвѣтилъ Асватуръ.

— Ну, чья же? спросилъ я.

— Чья же можетъ быть? конечно, моя! сказалъ Асватуръ.

— Неужели? и ты не шутишь, Асватуръ? правда ли?

— Какого чорта буду я шутить? Стану я чужую дочь за свою выдавать, вотъ невидаль! Конечно, моя! Вѣдь это Анушъ, развѣ ты не знаешь?

— Въ первый разъ слышу, сказалъ я. И имя-то какое пре-

— 407 —

красное—Анушъ!.. *) сладкое, какъ розовое варенье. А та, которая съ нею ходитъ, чья? (Я постыдился сказать: некрасивая).

— Съ нею? Это дочь моего хозяина.

— Никогда не слыхалъ я, что у тебя такая красавица-дочка! Вотъ такъ человѣкъ, и не говорилъ никогда! Ну не слѣдуетъ ли за это съ тебя магарыча?..

— Потомъ сочтемся, сказалъ Асватуръ. Теперь зайдемъ къ намъ; хочешь? Хуторъ нашъ невдалекѣ; сядь въ мою бричку,— живо прикатимъ!

Я согласился.

XI.

И вправду, хуторъ былъ недалеко: въ минуту мы доѣхали. Асватуръ-ага приказалъ подать закуску: балыку, домашней колбасы, домашняго сыру, масла, каймакъ **), на куски разрѣзанный домашній хлѣбъ и съ ними вмѣстѣ бутылку краснаго вина и двѣ рюмки. Я не очень любилъ пить, но въ тотъ день я порядочно таки хватилъ за драгоцѣнное здоровье Анушъ. Не знаю, какую по счету бутылку мы опорожнили,— седьмую или восьмую? День уже клонился къ закату, голова начала порядкомъ болѣть. Никогда въ жизни я не былъ такъ на-веселѣ… Въ это время со двора вошли въ домъ, черезъ другія двери, тѣ двѣ дѣвушки,— вѣроятно, онѣ возвращались изъ Сурпъ-Хача. Между тѣмъ горничная принесла самоваръ, который съ шумомъ кипѣлъ. Было время чаепитія. Я вспомнилъ пѣсню Агабали: „чай — очень хорошая вещь; онъ успокоиваетъ…“ Вдругъ двери тихо отворились, и на порогѣ появилась, съ подносомъ въ рукахъ, та самая красивая дѣвушка; она шла прямо къ намъ. Щеки у нея зардѣлись отъ стыда, и она сдѣлалась еще красивѣе. Не знаю, какъ я взялъ чай, и какъ поставилъ его передъ собою на столъ; помню только, что я тогда былъ, какъ сумасшедшій. Дѣвушка подала чай и ушла.

— Асватуръ-ага, сказалъ я, эта Анушъ, дѣйствительно, твоя родная дочь?

— Да что ты, ошалѣлъ, что ли, или меня за дурака считаешь?

*) Анушъ—женское имя; собств. значитъ „сладкая“.

**) Пѣнки со сливокъ.

— 408 —

сказалъ Асватуръ. Еслибъ она не была моею, съ какой стати я-бы говорилъ, что она моя? Конечно, моя! чья же еще?

— А за меня ты выдашь ее? спросилъ я, стыдясь.

— Почему же и не выдамъ, чѣмъ же ты хуже другихъ жениховъ? Конечно, выдамъ; но безъ двухъ-трехъ стакановъ пунша объ этомъ и слышать не хочу.

Вмѣсто двухъ-трехъ стакановъ мы опорожнили по десяти — пятнадцати. Комната стала въ моихъ глазахъ вертѣться. Голова ужасно трещала.

Видалъ ли ты мужика, вышедшаго изъ кабака, съ косыми глазами, еле-еле передвигающаго ноги, когда онъ идетъ, да спотыкается, падаетъ или засыпаетъ на мѣстѣ? Въ тотъ вечеръ я именно былъ такимъ.

Оказалось впослѣдствіи, что они созвали гостей, священника и дьякона, — да, какъ слѣдуетъ, и совершили обрученіе, а затѣмъ меня, раба Божьяго, вечеромъ отправили домой. Но я ничего этого не зналъ. Вотъ подлость!

XII.

На слѣдующій день, что-же я слышу!.. оказывается, обручился-то я съ тою, некрасивою дѣвушкою! Я чуть не рехнулся. Тутъ родители, желая за меня заступиться, написали прошеніе въ духовное правленіе, въ магистратъ. А съ другой стороны хуторянинъ Асватуръ началъ хорохориться: „сынъ-то твой самъ пришелъ“, говорилъ онъ, „дѣвушку своими глазами видѣлъ, очень она ему понравилась. Никто его не принуждалъ; и кольцо обручальное самъ онъ далъ (Оказывается, они на мой счетъ купили тогда же кольцо съ алмазомъ и надѣли на руку дѣвушки). Да развѣ можно теперь расторгать связь, освященную именемъ Бога?.. Кто же возьметъ дѣвушку, разведенную послѣ обрученія? Что же вы ее безъ ножа хотите зарѣзать, что ли? Вѣдь обрученіе — полъ-вѣнчанія!“ Я, собственно, все это въ грошъ не ставилъ, и нашелъ бы средство расторгнуть обрученіе, — всего-то обошлось бы это въ 100 рублей, да жаль, что въ дѣло вмѣшалось нѣчто новое.

Прошло три дня послѣ моего обрученія. Сижу я однажды въ лавкѣ, — вдругъ вваливается какой-то человѣкъ, въ сажень ростомъ, коренастый, съ калмыцкимъ кнутомъ въ рукахъ. „Я“, говоритъ, „братъ Анушъ. (Сердце мое такъ и екнуло). Меня“, говоритъ, „во-

— 409 —

всю зовутъ табунщикомъ Георкомъ. Ты, говорятъ, хочешь отказаться отъ ея руки; но ты видишь этотъ кнутъ (онъ сказалъ это, да какъ хлестнетъ имъ по стѣнѣ), — этимъ самымъ калмыцкимъ кнутомъ я всю твою спину изборозжу и все-таки не отстану отъ тебя. Смотри, братъ, даю тебѣ недѣлю сроку: женись — хорошо, не женишься — такъ я тебя возьму за воротъ, да кнутомъ, кнутомъ пригоню тебя въ церковь, обвѣнчаю, кнутомъ же заставлю тебя придти домой, раздѣну, да и положу на грудь моей сестры. Не даромъ меня табунщикомъ Георкомъ зовутъ!

Видно было, что табунщикъ Георкъ не только говорилъ, но и исполнялъ, что говорилъ. Что мнѣ было дѣлать? Волей-неволей черезъ недѣлю мы втихомолку обвѣнчались, устроили свадьбу.

А теперь у меня восемь дѣтей, да еще пять схоронилъ…

Но это еще ничего, что я женился на самой некрасивой, самой уродливой дѣвушкѣ, — срамъ то, что въ вечеръ Вартевора, когда я былъ въ Сурпъ-Хачѣ и въ домѣ Асватура самъ своею рукою закрылъ для себя двери счастья, мать моя, хоть и была нездорова, послала сваху къ Х*—атѣ и просватала за меня дочь его Марту (оказывается, красавица-то, которую я видѣлъ, была она сама!); сваха возвратилась, обрадованная, и сказала, что они согласны. Вотъ это такъ!…

Ну, да какъ бы то ни было, теперь все это уже прошло. Какъ ты тамъ ни цѣни, — что пользы?. Но съ тѣхъ поръ, какъ только я слышу слово „Вартеворъ“, мнѣ кажется, что о смерти своей слышу!..

перевод с армянского Минасъ Берберьянъ.

p.s. рассказ приводится дословно, с сохранением орфографии, как дан в книге «Армянские беллетристы»